Поступление в консерваторию

А вот картошка запомнилась ярко и навсегда.
Сам я на нее приехал с двух или трехдневным опозданием. Отпросился у административного и коммунистическо-комсомольского начальства (если кто-то еще помнит, за отсутствие на общественном мероприятии могли и попереть из любого института), чтобы побывать на свадьбе у своего соседа Ленчика - друга, старше меня на 10 лет и жившего через коридор практически напротив в однокомнатной квартире.
Кстати сказать, я как-бы с ним и прощался, потому как до его влюбленности и женитьбы мы с ним частенько проводили вечера за десятком партий в шахматы, в которые он играл плохо, а я еще хуже.
Но это совершенно другая история, а вот теперь про картошку консерваторскую (с ударением на четвертый слог).
Приехал я туда, как уже сказал, с опозданием, и пару дней ходил, как не свой. В корпусах пионерского лагеря, который нам отдали на поселение и разгром, коллектив, в общем, уже как-бы сформировался.
Хорошо, что у меня с собой были какие-никакие продукты и выпивка, так что у голодного музыкального народа я скоро сошел за своего.
Единственный, кстати, человек, которого в консерватории освободили от трудовой повинности - был Илья Калер - будущий победитель конкурса имени Чайковского - в то время он в Генуе зарабатывал первое место на конкурсе Паганини. После того, как он его заработал и отбацал сольный концерт по традиции - на скрипке, принадлежавшей самому Никколо Паганини, рыться в глиняном говне его, слава Богу, уже не припахали.
С парой человек я был знаком с экзаменов. Приятели мне показали - что к чему.
Спали мы в восьмиместных палатах, и штынк в "мужском отделении", как вы понимаете, стоял соответствующий.
Музыкальная братия, пока я гулял на свадьб и ехал на электричке, выработала свой, довольно странный для чужого уха, язык, совершенно фонетически непонятный. Словечки типа "шохндт", "агыга" и что-то еще, совершенно непонятное, поначалу резало слух, но потом я как-то пообвык.
Помню, почти сразу я нашел себе нового друга - Андрюху Свиркова, гениального бас-гитариста и контрабасиста, композитора и аранжировщика, с которым долгое время мы были не разлей вода - долгие годы после консерватории, пока он не уехал на Тайвань работать в тамошней филармонии, а позже - в Нью-Йoрк, где стал программистом, и даже занимал должность помощника вице-президента по каким-то технологиям в крупном банке "Швейцарский кредит". Вот так. Неисповедимы пути русского музыканта.
Приехал он поступать в консу после армии, и я не пойму, как он уживался в казарме - человек этот совершенно не мог переносить храпа.
Ночью просыпался и ходил по палате, выискивая "нарушителей" и зажимая им носы.
Мне, кажется, доставалось больше всех, потому что храплю я ну очень громко, бесстрашно и беспрерывно. Помню, как перепугался первый раз - просыпаюсь от недостатка воздуха в легких и вижу нависшую надо мной в темноте бородатую морду и глубокий бас, ласково хрипящий мне в ухо: "не храпи"! Так и подружились.
Разъезд Дубосеково, где все это дело происходило, и где в 41-м погибали 28 панфиловцев, мы, естественно, немедленно обозвали "Гомосеково".
На поля нас вывозили автобусы-"пазики". Ну те, которые часто служили катафалками.
Машин не хватало, и по этой причине мужики сильно возбуждались: для того, чтобы усадить как можно больше народу им на колени садились девочки. Несмотря на ватники и рабочие рукавицы, в которых было не до секса, состояние "стояния" частенько читалось на юношеских лицах. На том самом переезде, где стоит памятник, трясло нещадно, и про возбуждение как-то само собой забывалось.
Сельское начальство не разбирало особо, где вокалисты, где пианисты или скрипачи, и построив нас и пересчитав, одних направляло на компайны, выкапывавшие из глинистой жирной земли картошку, а других - шагать по этой глинистой и жирной и подбирать упавшее.
К нашему удовольствию и расслаблению, подъезжавшие к комбайнам трактора с прицепами часто застревали в липкой глинистой почве и весьма красочно буквально вставали "на дыбы", то есть на два задних, больших колеса, задирая к небу маленькие передние.
Запомнилось еще, что один особо активный кларнетист аккуратно относил крупную округлую, без изъянов, картошечку в лесопосадку перед железнодорожным полотном.
Потом он тихо рассказал, что набрал то ли три, то ли пять мешков этой самой отборной синеглазки и свез куда-то в подмосковье своей маме.
И что интересно: во-первых, его практически никто из нас даже и не подумал осуждать. Принцип, как известно, в советские времена был "все вокруг колхозное, все вокруг мое".
А во-вторых, этот самый активный несун где-то на третьем курсе вступил в коммунистическую партию и позже стал парторгом то ли курса, то ли вообще всей консерватории.
Через пару дней работы на этом комбайне я стал постоянно видеть один и тот же гнусный сон: прорезиненная лента тащит толстый слой земли с вкрапленной в эту грязищу "синеглазкой".
Ко всем нашим студенческим "удовольствиям", еще и водка в том году подорожала. "Экстра" превратилась в "русскую" и стала, зараза, стоить вместо 3.62 - 5.30.
Как же мы сильно не любили тогда наших руководителей. Бывший ректор консы, бывший министр культуры, а ныне - снова ректор консы Александр Соколов был тода самый большой гад. Он руководил нашей кодлой, но приехал со своими продуктами и, падла, на наших голодных глазах, кормил финским сервелатом(!!!!) местного кота!
Студенты играли в демократию, и отрывались в столовой, драли почем зря горло и дружно хором орали "мяса давай"! Но мяса по-настоящему нам, естественно, так и не дали.
В общем, было бы скучно и болезно. Если не приезжали бы время от времени чьи-нибудь родители (мои, кстати приезжали, а по пути свой жигуленок - зеленую "копейку" стукнули где-то в райoне Нового Иерусалима), и мы немножко дорывались насчет покушать.
Скрашивали нашу, а в особенности, женской половины, жизнь два певца. Один - Саша - был исколот какими-то дурацкими, чуть ли не тюремными татуировками, и пел Ленского изумительно - такой высокий козлетон, что прямо почти уже сопрано. Он, правда, не доучился, помнится, и слинял туда, откуда приехал - в какой-то уральский город. А второй "соловей" - теперь большая звезда Володя Богачев.
В сопровождении аккордеона, которым виртуозно владел тогдашний дирижер-хоровик, а теперь известный композитор ("Ночной" и "Дневной" - "Дозоры, продолжение "С легким паром", "Остров" и др.) Юра Потеенко, сверкающий золотой хулиганской фиксой на переднем зубе, эти двое попеременно, чтобы дать передохнуть другому, голосили каждый божий вечер. Поначалу было в кайф всем, а потом мужская половина начала напрягаться. Утром рано вставать, а эти, блин, соловушки чирикали с нашими в конец разомлевшими девицами до часу-двух ночи. Засни тут, когда тебя распирает от "возмущения", а в ушах - ария Германа из "Пиковой дамы"!
Что наша жиииизнь? Играа!
Да громко так - на весь двухэтажный пионерский корпус.
Остальные мужики отыгрывались, когда все выходили пожечь костры, пекли картошку, пели Высоцкого, бардов и хулиганские песни. Вокалисты на дворе (а это был сентябрь-октябрь) горлышки свои драгоценные берегли и голосить не пытались.
По утрам по палатам, где мы спали, скакал пожилой военрук с характерной для такого рода преподавателей Воронко. Гадкие студентишки издевались над служакой и обращались к нему исключительно "товарищ полковник". Тому явно нравилось, но он считал своим долгом смутиться и проговаривал: "какой же я вам, ребята, полковник"?
Тем не менее, в шесть утра в течение почти полутора месяцев практически каждый день его противный голос, орущий "вставайтя"! проникал в наши печенки.
Работать приходилось и в дождь, хотя мы, кончено, ныли и стонали. В ливень нас, правда, оставляли в покое, и мы резались в карты, в шахматы, в нарды...
Перед тем, как закончить "мемуар" номер один, еще два эпизода.
Позже меня, уж не помню, по какому там случаю или по блату, приехала в Дубосеково лишь одна студентка - Ириша Хайт - вечно улыбающаяся симпатяга (по первому замужеству Денисова - невестка композитора-авангардиста Эдисона Денисова, а по второму - Икова - жена знаменитого трубача Андрея Икова).
Курим мы как-то под лесенкой с мужиками и обсуждаем перспективы работы на картошке и наших девочек.
Мой приятель Алеша Усов (ныне артист Большого театра и преподаватель в муз. институте имени Ипполитова-Иванова), знавший, по причине своего прюамого родства с профессором Юрием Алексеевичем Усовым, всю консерваторскую тусовку, тычеет мне пальцем на "новенькую" и сообщает, что она недавно получила какое-то наследство, "шо денег куры не клюют" и вообща...
Я, глянув, с выпендрежем так, заявляю - девка, мол, конечно, симпотная, но вот жопы у нее, на мой взгляд, маловато будет...
Слова, на мою беду, долетают мгновенно до чуткого уха потомственной музыкантши, и я года на два автоматом попадаю к ней в личную опалу.
Потом, правда, мы крепко подружились и частенько вместе внимали запахам жареной на масле селедки (брррр...), которую готовили студенты-вьетнамцы в общаге на Большой Грузинской (следом за общагой, кстати, дом, в котором жил В. Высоцкий).
Вот так, как говорится, с шутками и прибаутками длинно, как та самая лента с глино-картошкой, тянулось наше пребывание на общественно-принудительных комсомольских работах.
Второй, и последний в "мемуарах", эпизод опять связан с Вовой Богачевым, страшным любителем рыбной ловли, помимо страсти к музыке.
Как-то утром над Дубосеково повисла хорошая тучка, обещавшая нам отдых от копания в грязи. Но начальство рассудило, что воды в воздухе не так уж много, и погнало нас на плантации, зараза.
Выходим из похоронного пазика (я уверен - он в этом Дубосекове в качестве катафалка тоже трудился) и видим - по дороге идут в одинаково синей одежде но разных цветов и оттенков платках на головах местные бабы. Женщинами их вряд ли в этом виде можно было бы назвать. Поравнялись. Идем, ноем между собой. Курим, чтобы оттянуть момент вляпывания руками и ногами в ЭТО. И слышим - одна селянка нас подбадривает: "давайте, ребята, повеселей. Вы же мужчины". Двигаемся в таком же печальном темпе и слышим Вову Богачева: "я, например, не мужчина. Я - тенор"!.
Ну, собственно, и все. Остается только сказать, что наш курс был последним первым курсом, после которого не брали в армию. После - всем пришлось отпахивать.
Если будут вопросы про армию - не служил.
На 4 курсе поступил в Большой, а там бронь давали. Ну а в 28 уже спокойно можно было работать где попало. Возраст не призывной.
Извините за внимание. Простите за компанию.
Ваш, как говорится.