Русское зарубежье. Анна Сохрина. Графиня

“Нас потянуло на романтику,
На незнакомые слова.
Нас потянуло на ромашки,
А вдоль дороги лишь трава”.
Ленку хвалили. В ней находили проблески юного дарования.
В июне мы остались в городе. Наши одноклассники уехали в совхоз полоть сорняки, а нас с Ленкой по приказу классной дамы, «Виконтессы», прозванной так за высокую прическу и очки в золотой оправе, решено было в совхоз не отправлять, а загрузить трудом более квалифицированным. Нам поручили оформить кабинет биологии. С утра мы приходили в непривычно пустую и гулкую школу, где по коридорам неслось эхо наших шагов, поднимались на третий этаж и начинали рисовать всевозможных гусениц и инфузорий. Дни стояли теплые, солнечные. Окна были открыты, дул легкий ветер, и прозрачные занавески на окнах колыхались. В классе было солнечно и уединенно.
Мы с Ленкой ползали по кускам ватмана, разложенным на полу, и говорили о Казанцеве.
Казанцев — единственный из наших одноклассников — посещал литературный клуб. На поэтических вечерах он читал Блока:
“Миры летят. Года летят. Пустая
Вселенная глядит в нас мраком глаз.
А ты, душа, усталая, глухая,
О счастии твердишь который раз?”
Дворец пионеров размещался в роскошном, выстроенном в прошлом веке особняке. И наши поэтические вечера обычно проходили в дубовой гостиной, обтянутой темно-алым атласом, с тяжелыми креслами в завитушках резьбы, и расписным потолком, из углов которого летели навстречу друг другу пухлые, молочно-розовые амурчики. В этой гостиной Блок звучал в полную силу.
«Я Гамлет. Холодеет кровь...» — читал Казанцев, запрокинув голову и раскачиваясь на носках. И кровь в нас и впрямь холодела.
Или, так же откинув голову, глядя в упор зелеными, русалочьими глазами:
“Я помню нежность ваших плеч.
Они задумчивы и чутки...”
Всем нашим девицам казалось в тот момент, что именно ее плечи будут нежны, чутки и задумчивы.
Впрочем, ни одна из нас не была Прекрасной Дамой, героиней его романа. Такой в природе не существовало. Героем его романа был он сам.
В то лето мы жаждали любви. Для Ленки она воплощалась в Казанцеве, а для меня в стихах Блока. Очевидно, до любви к кому-то конкретному я еще не доросла. Ленка всегда опережала меня в развитии.
В городе стояли белые ночи. Было ясно, тепло и красиво. К вечеру, освободившись от опостылевших гусениц, наскоро перекусив, мы шли гулять по городу. Ленка мечтала о филологическом, поэтому чаще всего мы оказывались на Университетской набережной. Вдоль Невы ходили студенты. Шла сессия, и лица их были бледны, озабоченны или, наоборот, радостно оживленны после удачно сданного экзамена. Мы смотрели на студентов с восторгом
и завистью — в них материализовалось наше недалекое, но труднодостижимое будущее.
Иногда мы заходили в здание университета и бродили по его длинному просторному коридору, где по бокам в высоких шкафах стояли старинные книги в тисненных золотом переплетах, а на портреты великих садилась невесомая академическая пыль.
Коридор вызывал в нас экзальтированные чувства. Выходя из его полумрака на солнечный асфальт, мы казались себе не такими, какими вошли. Нам хотелось совершить что-то
необыкновенное.
Как-то из этого вышла игра. Игра в блоковскую незнакомку.
— И веют древними поверьями, — читала Ленка нараспев и полузакрыв глаза, — ее, упругие шелка, и шляпа с траурными перьями, и в кольцах узкая рука...”
На Ленке было надето простенькое ситцевое платье — в горох, сшитое на уроках домоводства в школе. Но игра имела свои правила, ситец становился шелком и упруго обтекал Ленкины уже достаточно развившиеся формы. Голову она несла так, чтобы страусовые перья на шляпе, если бы она была, слегка покачивались — веяли. Колец на Ленкиной руке не было, да и руки, честно говоря, не были тонки и изящны: в Ленке ясно говорила здоровая
сильная кровь бабушек-крестьянок. Но все это не имело к делу ровно никакого отношения. В тот момент Ленка была блоковской незнакомкой, роковой женщиной, завораживающей взор и душу красавицей.
Как четко и остро это впечаталось в память! Стрелка Васильевского острова, гармония и точность гранитных набережных, острый шпиль Петропавловки, тяжелая роскошь Зимнего, белая бездонная ночь — и мы, две песчинки, затерянные в каменной, вековой красоте города. Две незнакомки...
Маршруты наших прогулок были довольно извилисты. Как-то к вечеру мы случайно забрели в небольшой дворик, образованный двумя глухими стенами домов. Дворик был зелен и уютен. Ленка села на скамейку, стоящую под развесистым старым тополем, сняла с ноги тесную туфлю и заложила руки за голову.
— Хорошо, — выдохнула Ленка и замолчала.
— Очень, — подтвердила я и тоже устроилась на скамейке.
Ленка, прищурившись, смотрела на заходящее солнце.
— А у Казанцева в волосах рыжинка есть, — сказала она. — Он как-то у окна стоял на солнце, и я увидела...
— Разве? — удивилась я и попыталась вспомнить волосы Казанцева, по-моему, он был просто брюнетом. Но Ленка в то лето видела в Казанцеве то, чего не только окружающие, но и сам он в себе не подозревал.
Зря говорят, что любовь ослепляет — любовь делает зрячей. Но... Это все из будущего опыта. А пока нам четырнадцать, мы беспечны, легковерны, влюбчивы — сидим в незнакомом дворе под кружевно-тенистым тополем. А на дворе лето...
Мне надоело сидеть на скамейке. Я встаю и иду в глубь двора. Окно на втором этаже распахнуто, и солнечный луч, косо падающий в оконный проем, ярко освещает диковинную обстановку комнаты. Старинный красного дерева буфет с высокими глухими дверцами, картина в золоченой раме на стене и массивный черный рояль, занимающий две трети помещения.
За роялем лицом ко мне сидит старая, но удивительно красивая женщина с тонкими чертами лица, с абсолютно белыми, просто белоснежными волосами, уложенными в сложный узел: так причесывались женщины еще в прошлом веке. Одета она в белую кружевную кофту со стоячим воротом (он скрывает ее шею), и в темную длинную юбку.
Я разглядываю все это сосредоточенно и долго, и мне начинает казаться, что я уже видела и эту обстановку, и эту женщину с белоснежными волосами. Все это похоже на картину в Эрмитаже, куда мы часто ходим на экскурсии.
Около своего плеча я слышу прерывистое Ленкино дыхание и шепот:
— Это же графиня! Графиня из старого Петербурга...
Графиня открывает крышку рояля и начинает играть. Звуки бравурной мазурки звонкими быстрыми каплями отлетают от стен дома. Они заполняют собой все пространство двора и, слившись в высоком и торжественном аккорде, замирают. Какое-то мгновение над нами повисает тишина, а затем плавно и грустно, как бы тая в тихом и прозрачном воздухе, начинает звучать новая, незнакомая нам мелодия, сжимающая сердце неизбывной печалью и нежностью.
Мы стоим под окнами, завороженные, оцепеневшие. Со стены графининой комнаты из золоченой рамы на нас смотрит великий певец Прекрасной Дамы, создатель «Скифов» и «Двенадцати», моя безнадежная и страстная любовь — Александр Александрович Блок.
Вдруг музыка прекращается. Графиня подходит к окну и закрывает его. Плотные шторы опускаются на окно.
Мы стоим на дне двора, недвижимые и ошеломленные.
— Она графиня, — говорит Ленка. — И ее любил Блок.
Я смотрю в Ленкины черные светящиеся глаза и боюсь тронуться с места. Толстая дворничиха поливает клумбу. Резиновый шланг тянется у наших ног.
— Чего встали? — подозрительно говорит дворничиха. — Надо что?
Ленка срывается с места:
— Пошли к Казанцеву. Мы должны ему рассказать.
...Казанцев стоит перед раскрытой дверью в домашних стоптанных тапочках и синем тренировочном костюме. Горло у него замотано шарфом.
— Вам чего? — испуганно спрашивает он. — Я болею. Меня сама «Виконтесса» из совхоза отпустила. У меня температура! Тридцать восемь и шесть, — говорит Казанцев. — И горло красное. Во! — Он открывает рот и показывает нам горло.
Ленка со страхом заглядывает туда:
— Очень больно, Сереженька?
— Не очень, — Казанцев смущается произведенным впечатлением. — Терпеть можно. Так вы чего пришли? — спрашивает он. — Вы разве не от «Виконтессы»?
— Мы от графини, — отвечает Ленка. — Ее Блок любил.
— От какой графини? — Казанцев вытаращивает глаза. — Ты что, Евдокимова, белены объелась?
— Она не объелась, — вступаюсь я за подругу. — Мы, правда, графиню нашли. Если не веришь, можешь с нами пойти и посмотреть.
— Кто вам сказал, что она графиня?
— Никто, — говорит Ленка. — Я сама поняла. — И она сбивчиво начинает рассказывать о женщине с белоснежными волосами, о красном буфете и портрете Блока на стене в золоченой раме.
— Во, дуры-то, — говорит Казанцев. — Дурдом по вас плачет. — И захлопывает дверь.
На Ленкиных глазах выступают круглые прозрачные слезы. Она отворачивается и начинает медленно спускаться по лестнице.
Я вновь нажимаю кнопку звонка.
— Ладно уж, пойду, — говорит Казанцев и кривит рот в ухмылке... Через несколько дней мы отправляемся к графине.
Казанцев делает вид, что абсолютно равнодушен, но по всему видно, что наше сообщение разожгло его любопытство. Он то и дело набавляет шаг. Ленка бежит за ним вприпрыжку.
— Может, она и не графиня вовсе, — бурчит Казанцев. — И портрет Блока у нее случайно. Мало ли... В комиссионке купила...
— Обязательно графиня, — крутит головой Ленка. — Знаешь, как она одета!
В знакомом дворе нас ждет разочарование. Окно у графини закрыто и занавешено шторами. Меж двух полотен ткани виднеется узкая щель.
— Полезли на дерево, — предлагает Ленка. — Тогда сам увидишь портрет.
Ленка с Казанцевым карабкаются по бугристым ветвям тополя. Я стою внизу и жду исхода событий. — Вон, — указывает пальцем Ленка. — Видишь, Сереженька?
— Где? — крутит головой Казанцев.
— Да вон же, вон...
— Не вижу.
— Вон! — изо всех сил тянется к окну Ленка.
И тут происходит непредвиденное. Сук, на котором стоит Ленка, трещит, и она, потеряв равновесие, взмахивает руками, цепляется за дерево, но все же падает и, застряв между двух толстых веток, повисает в нелепой позе. Подол ее платья задирается и легким, колышущимся парашютом свешивается к плечам. В лучах солнца ярко переливаются голубые трусики. Казанцев остолбенело смотрит на Ленкин задранный подол и начинает громко хохотать. Ленка суматошно дергается между двух сучьев и с грохотом падает на землю. Затем встает и, припадая на одну ногу, с оглушительным ревом уносится на улицу.
— Дурак! Кретин несчастный! — кричу я на Казанцева и бегу вслед за подругой.
Казанцев перестает хохотать, слезает с дерева и оскорбленно пожимает плечами.
...Ленка сидит в своей комнате на плюшевой кушетке. Нос у нее покраснел и распух от слез, на щеке глубокая царапина, коленка обмотана толстым слоем бинта.
— Да не реви ты, — утешаю я. — Подумаешь!
— Ну да, — всхлипывает Ленка. — Это для тебя подумаешь. Он же все видел!
— Да что он видел? — говорю я. — Ну, ноги твои видел...
Ленка вытягивает губы в трубочку и ревет еще безутешнее.
— Да ты что? — продолжаю я свои увещевания. — Ну, были бы ноги у тебя какие-нибудь кривые или волосатые, тогда ясно. А так что? Хорошие ноги. Длинные.
Ленка вытягивает ноги и начинает их придирчиво осматривать.
— Думаешь? — спрашивает она с надеждой и перестает всхлипывать.
— Конечно, отличные ноги. Блеск!
— Тогда почему он так хохотал?
— Это от восторга.
Ленка сидит неподвижно и думает над моими словами.
— Никакая она не графиня вовсе, — говорит мне по телефону Казанцев. — Она музыкантша. В консерватории преподавала, а сейчас на пенсии. Портрет Блока ей один знакомый художник
подарил. Она сама мне сказала. Художник Блока хорошо знал, дружил с ним...
— Ленка! — кричу я в комнату. — Художник с Блоком дружил! С живым Блоком, представляешь? Мне Казанцев сказал.
— А обо мне он ничего не сказал?
— Ничего.
— Совсем ничего?
— Совсем, — говорю я упавшим голосом.
— Ну и наплевать мне на ваших с ним художников! — кричит Ленка, и лицо у нее становится некрасивым и злым. — Знать никого не хочу! И тебя тоже! Что ты ко мне пристала?
Я стою, прислонившись к косяку двери, смотрю на ее красное, залитое слезами лицо и молчу. Мне Ленку жалко.
...Проходит время. И на поэтическом клубном вечере среди других выступает Ленка!
Она появляется на сцене в короткой юбочке и белой кофте с отложным воротником. Густые волосы распущены по плечам и отливают в луче света перламутром. Блестят глаза, порозовели щеки.
Она читает тонким, нежно дрожащим голосом:
“Нас потянуло на романтику,
На незнакомые слова.
Нас потянуло на ромашки,
А вдоль дороги лишь трава...”